Волынщики [современная орфография] - Жорж Санд

— Мне известны эти причины, — отвечал я, — ведь я вижу, что ты виделся сегодня ночью с сестрой: серебряное сердечко выглядывает у тебя из-под платка и ясно доказывает то, что я давно уже подозревал.

— Если тебе известно только, что я люблю Брюлету и дорожу ее подарком, — сказал Гюриель, — то ты еще недалеко от меня уехал и мог бы знать гораздо больше. Я со своей стороны уверен только в ее дружбе, а что касается остального, то… Ну да теперь не о том речь. Я хочу рассказать тебе, как привело меня сюда несчастье. Я пришел сюда вовсе не за тем, чтобы увидеть Брюлету и поговорить с ней: ведь я очень хорошо заметил, как сжимается сердце у бедного Жозефа в моем присутствии… Но мне было также известно, что Жозеф не в силах защитить ее, и что Мальзак так хитер, что наверняка проведет тебя. Вот я и пришел в самом начале праздника и спрятался близ того места, где танцевали, дав себе слово не показываться и уйти, если Мальзак не придет. Остальное, до той минуты, когда мы взялись за палки, тебе известно. В ту минуту, признаюсь тебе, я был в ярости. Но сам подумай, могло ли быть иначе? Ведь я такой же грешный человек, как все!.. Я хотел, впрочем, только проучить Мальзака и прекратить, наконец, глупые толки, вовсе не лестные для меня, в особенности же в ту минуту, когда у нас гостит Брюлета: некоторые стали поговаривать, что я терпелив, как заяц. Ты сам видел, что батюшка, которому надоели эти толки, не мешал мне доказать им, что я человек. Но, видно, уж такое мне несчастье: в первой драке и почти с первого удара… Ох, Тьенне, как бы ни был вынужден человек, и как бы ни сознавал он, что у него кроткое, сострадательное сердце, а трудно, очень трудно утешиться ему, когда рука его сотворила такое грешное дело! Человек, какой бы он ни был грубиян, наглец и сквернословец, все-таки же человек! Конечно, в Мальзаке мало было путного, но ведь он мог бы еще исправиться. И потому, клянусь тебе, Тьенне, ремесло погонщика мне навсегда опротивело. Я вполне согласен теперь с Брюлетой. Человеку честному и богобоязливому трудно быть погонщиком: ему никогда не ужиться со своей совестью и не уберечь своей доброй славы. Я связан условиями и потому еще некоторое время пробуду с ними, но будь уверен, что я при первой же возможности брошу эту жизнь и поищу себе ремесло более спокойное.

— Что же, прикажешь сказать это Брюлете? Да? — спросил я.

— Нет, — отвечал Гюриель с уверенностью. — Ты можешь сказать ей это только тогда, когда Жозеф совершенно излечится от любви и болезни и будет в состоянии отказаться от нее. Я люблю его не менее вас, мои дорогие. И притом он доверился мне, просил у меня совета и помощи — как же могу я его обмануть и идти против него?

— Да ведь Брюлета не любит его и не пойдет за него замуж. Не лучше ли всего сказать ему теперь об этом? Я берусь урезонить его, если никто другой не посмеет. Здесь есть особа, которая может составить его счастье, между тем как с Брюлетой он никогда не будет счастлив. Что тут долго ждать: чем более утвердится в нем надежда, тем тяжелее будет удар, тогда как, указав ему на другую привязанность…

— Оставим это, — отвечал Гюриель, нахмурив брови. Причем он сморщился, как человек, у которого дыра в голове, а у него действительно под красным платком была-таки порядочная дырка. — В нашем семействе никто и никогда не искал счастья за счет ближнего. Я, во всяком случае, должен уйти отсюда: мне мудрено было бы теперь отвечать, если бы кто-нибудь спросил меня, куда девался Мальзак и отчего его здесь не видно. Вот еще что я должен тебе сказать насчет Брюлеты и Жозефа. Им нет надобности знать о несчастии, которому я виной. Кроме погонщиков, только батюшка, сестра, странник да ты знаете, что он упал так, что никогда уже не подымется. Я успел только сказать Теренции на ухо: «Он умер, я должен бежать отсюда». Аршинья сказал то же самое батюшке. Другие лесники ничего не знают, да и не хотят знать. Странник также узнал бы не больше их, если бы не последовал за нами, чтобы оказать помощь раненым. Теперь да будет воля Господня! Сам ты понимаешь, что человек, у которого на шее такое мерзкое дело, как у меня, должен отказаться надолго от всякой мысли об ухаживании за девушкой, такой драгоценной и завидной, как Брюлета. Мне кажется только, что, из дружбы ко мне, ты мог бы не говорить ей о постигшем меня несчастии. Пусть она забудет меня, но я не хочу, чтобы она меня ненавидела и боялась.

— Она не имеете на это никакого права, — отвечал я, — ведь ты из любви к ней…

— Ах, дорого обошлась мне эта любовь, — сказал Гюриель, вздохнув и закрыв глаза рукой.

— Полно, полно, — сказал я, — не унывай! Поверь мне, она ничего не узнает. Я сделаю все, что только могу, чтобы показать ей все твои достоинства.

— Не надо, Тьенне, — отвечал Гюриель, — я вовсе не прошу тебя уступить мне свое место так, как я уступил его Жозефу. Ты мало знаешь меня и не связан со мной такой же дружбой, а я хорошо знаю, что значит отдать другому то место, которое сам хотел бы занять. Ведь и ты также любишь Брюлету, а из нас троих двое должны повести себя честно и благоразумно, когда третий будет предпочтен. Да и как знать — может быть, всех нас троих оставит в дураках какой-нибудь четвертый. Но, что бы ни случилось, надеюсь, мы останемся по-прежнему друзьями и братьями.

— Меня-то ты можешь исключить из этого числа, — сказал я, улыбаясь без всякой горечи. — Я никогда слишком-то не заносился, а теперь так спокоен, как будто бы никогда и не думал о любви. Я знаю тайну сердца красавицы, нахожу, что она сделала добрый выбор, и совершенно доволен… Прощай же, Гюриель, и да поможет тебе Господь Бог забыть, в надежде на счастье, несчастную ночь…

Пожимая ему руку на прощание, я спросил, куда он уходит.

— На гору Форез. Пиши мне в местечко Гюриель, где я родился и где живут наши родные. Они передадут мне твои письма.

— Но ведь ты ранен, как же ты пойдешь так далеко? Не опасно ли это?

— Нет, ничего. Я желал бы, чтобы и у него была такая же крепкая голова, как у меня.

Оставшись один, я с удивлением подумал о том, как много случилось в лесу в ту ночь, тогда как я решительно ничего не заметил и не слыхал. Проходя мимо того места, где был праздник, я увидел, что там скосили траву и вскопали землю, чтобы скрыть все следы случившегося несчастия. Следовательно, в продолжение ночи люди два раза приходили туда работать. Кроме того, Теренция была в лесу и виделась с братом. И посреди всего этого они успели похоронить человека так ловко, что, исходив лес вдоль и поперек с величайшим вниманием в светлую, тихую ночь, я не заметил и не слыхал ровно ничего. Тут только понял я, какая разница в привычках и нравах между жителями лесов и обитателями стран открытых. У нас, на равнинах, и добро и зло у всех на виду, а потому мы рано привыкаем подчиняться закону и поступаем согласно правилам благоразумия. В лесах, напротив, человек, чувствуя, что он может укрыться от взоров людей, скорее следует внушениям лукавого.

Когда я подошел к ложам, солнце было уже высоко. Старик Бастьен ушел на работу, Жозеф еще спал, а Теренция и Брюлета разговаривали под навесом. Они спросили меня, почему я встал так рано. Теренция, очевидно, была встревожена. Я сделал вид, как будто бы ничего не знаю и сказал, что не выходил из леса Аллё. Скоро присоединился к нам и Жозеф. Я заметил, что он видимо поправился после нашего прихода.

— А между тем, я спал очень мало, — отвечал он. — Всю ночь томился и заснул только к утру. Я думаю, впрочем, что это оттого, что лихорадка, которая так меня мучила, прошла у меня вчера вечером: я чувствую себя как-то лучше и сильнее.

Теренция, знавшая толк в лихорадке, взяла его за руку. Лицо красавицы, истомленное и унылое, вдруг просияло при этом.

— Ну, слава Богу, — сказала она, — и то великое счастье, что у нас хоть один больной скоро выздоровел. Лихорадка прошла, сила крови возвращается.

— Я расскажу вам, пожалуй, что со мной было, — продолжал Жозеф, — только вы не сочтите это за сновидение. Но прежде всего, скажите мне, что Гюриель — ранен он или нет? Не хватил ли он Мальзака слишком крепко? Есть ли у вас какое-нибудь известие о них?

— Как же, есть, — отвечала Теренция с живостью. — Они оба отправились в верхнюю страну. Говори же теперь, что ты хотел сказать.

— Не знаю, поймете ли вы меня, — продолжал Жозеф, обращаясь к девушкам, — но Тьенне должен понять меня. Вчера, когда Гюриель начал драться с такой храбростью, у меня ноги подкосились. Я почувствовал, что слабею, как женщина, и чуть-чуть не лишился чувств. Но в то время как тело мое изнемогало, сердце разгоралось, а глаза не могли оторваться от сражавшихся. Когда же Гюриель повалил противника и остался на ногах, у меня голова закружилась. Мне больших усилий стоило удержаться, чтобы не закричать: победа! Я готов был запеть как сумасшедший или пьяный. Я хотел было броситься и обнять его, но не мог. Потом все прошло и, возвратясь домой, я почувствовал изнеможение и тоску в костях, как будто меня самого поколотили.